Проездом - Страница 3

— Кикики-ки-и-и!.. Кикики-ки-и-и!..

И дальше, к западу, откликались и начинали петь новые петухи. Как будто невидимый дух плавно летел в тьму запада с вестью об утре, и, почуяв над собою его властный полет, встрепенувшиеся петухи приветствовали вестника. На востоке пение смолкло. Замолкали петухи кругом. Теперь то же напряженное, непрерывное пение было слышно на западе. Оно удалялось и затихало за горизонтом. И представлялось Ширяеву, как эта широкая, предутренняя волна звуков катится по земле все дальше, дальше. И следом за нею плывет тихое утро.

В детской опять заплакал ребенок. Был слышен голос Марьи Сергеевны. Ширяев побоялся, как бы Марья Сергеевна не увидела в окно, что он не спит. Он лег. Всходило солнце, начинало припекать. Комаров стало меньше, но было жарко. В зале на часах жидким жестяным звоном пробило четыре.

Ширяев неожиданно заснул. Проснулся он в восьмом часу, с тяжелою, мутно-горячею головою. Солнце пекло прямо в лицо. Он сходил к пруду и выкупался.

На террасу выглянула Марья Сергеевна, в блузе, с бледным, измятым лицом.

— Вы уже встали? Ну, как вам было спать?

— Спасибо, очень хорошо!

— Идемте в залу. — Она устало села за чайный стол. — Сначала долго не могла заснуть, — вчерашние разговоры взволновали. Потом Федя не давал спать. Голова болит теперь.

С террасы с плачем вошла пятилетняя дочка Марьи Сергеевны, Аня. Она морщила пухлые щеки и тянула:

— Ма-ам, меня Костя ущипну-ул!

Марья Сергеевна нетерпеливо сказала:

— Ах, господи! Ну, не плачь!.. Не играй с ним, и не будет щипать. Вот на тебе печеньица.

Она дала ей из сухарницы альбертинку. Вошел доктор.

— А-а, чай сейчас?.. Здравствуйте!.. Я сейчас приду, только на минуту сбегаю в больницу.

Он вышел через террасу. Подали самовар. Небо нахмурилось, дверь террасы хлопнула. Марья Сергеевна поморщилась.

— Господи, как голова болит! Ширяев участливо спросил:

— Часто она болит у вас?..

— Э, почти всегда!.. С нянькою боюсь на ночь детей оставлять, самой приходится возиться. Встанешь ночью к ребенку, потом два часа не можешь заснуть. Утром с шести часов в доме начинают подниматься, шуметь, — я уж не могу спать. Не помню даже, когда это было, чтоб я выспалась.

Со двора раздался обиженно-негодующий голос Кости:

— Мама, не вели Ане дражниться!

Марья Сергеевна засмеялась и взглянула на Ширяева.

— Боже мой, какой ужас! Восьмилетний малый, — и его Аня обижает!.. Как же она тебя дразнит?

— Говорит: у тебя черный хлеб, а у меня печеньице!

— Ты лучше скажи мне, зачем ты ее щипал?

— Я ее не щипал! Она с палочкой играла, палочка сломалась и, наверное, ее ущипнула…

— Вот как! Ну, пожалуйста, чтоб палочка больше не щипалась!

— Пускай она с палочкой не играет, а я тут ни при чем.

Ширяев спросил:

— У вас четверо деток?

— Четверо. И, к сожалению, три мальчика… Я бы хотела, чтоб у меня одни только девочки были. Мужчины всегда гораздо эгоистичнее. В детстве за ними ухаживают сестры, мать. Женятся, — жены. Для них женщины только для того и существуют, чтоб ухаживать за ними. — В голосе Марьи Сергеевны звучало тайное раздражение. — Главное, чтоб не заботиться самим о житейских мелочах: о топке печей, о провизии, о пеленках… Право, удивляете вы меня все. Говорили бы прямо, когда женитесь, что вам нужна экономка и нянька. Ведь в этом для вас вся суть. А между тем вы всегда говорите: «Мы будем с тобою работать на благо людей, развиваться, читать».

Воротился доктор. Он уселся за стол, положил в свой чай сахар и медленно улыбнулся.

— Приходила сейчас баба одна, старуха. «Я, говорит, у тебя вчера была, ты мне поворожил. А назад пошла я и потеряла твою ворожбу». Это про рецепт. Вместо того чтоб в аптечку нашу снесть, понесла с собой… Ворожбу!.. До чего дики, боже мой! Бьешься, бьешься — сил нет. Вроде как бы гнус какой висит над тобою эта баба, и притом в огромном количестве. Сотню лет надо поработать, чтоб привыкли. Спасибо еще, земство наше хорошее, не скупится на врачебное дело. Вот больничку новую нам выстроили на восемь коек. На Успенье освященье будет. Приезжайте… — Он взглянул на жену. — Не забыть бы генеральшу на освящение пригласить, княгиню Медынскую.

Марья Сергеевна пренебрежительно повела плечами.

— Для чего этих дам-аристократок приглашать? Очень нужно с ними знаться!

Раздражаясь, доктор сказал:

— Как ты этого не понимаешь? Она жертвовала!

Марья Сергеевна вспыхнула.

— Ну, не понимаю!.. Что ж такого? Почему я не имею права высказать свое мнение? Вот либеральная привычка — злиться, когда с ним не соглашаются!

Доктор с затаенною враждою взглянул на нее, поспешно сделал безразличное лицо и обратился к Ширяеву:

— Вот вам и хорошая погода! Посмотрите-ка, какие тучи собираются.

Ширяев осторожно спросил:

— А не пора нам ехать?

Доктор взглянул на часы.

— Скоро нужно выезжать. Вели, Маша, запрягать лошадь, — сумрачно обратился он к жене.

Вошел фельдшер.

— Николай Петрович, извините, забыл спросить. Нужно Гавриле клизму ставить?

— Погодите, я сам схожу. Нужно еще посмотреть, не промокла ли повязка у Груньки.

Он ушел с фельдшером. Полил дождь, капли зашумели по листьям деревьев. Ветер рванул в окно и обдал брызгами лежавшую на столике книжку журнала. Марья Сергеевна заперла окна и дверь на террасу. Шум дождя по листьям стал глуше, и теперь было слышно, как дождь барабанил по крыше. Вода струилась по стеклам, зелень деревьев сквозь них мутилась и теряла очертания.

В голове у Ширяева было тяжело. В комнате потемнело. Лицо Марьи Сергеевны стало еще бледнее, болезненнее и раздраженнее. Ширяев видел, как все в ней кипит, словно кто-то ушиб ей постоянно болящую язву. Он взял со столика книжку журнала, стал перелистывать. Чтоб отвлечь Марью Сергеевну от ее настроения, спросил: